Эйя, вдо­воль на­иг­рав­шись с овеч­ка­ми, под­бе­жа­ла к от­кры­то­му ок­ну и за­гля­ну­ла в не­го. Ма­ма сто­я­ла у оча­га, то и де­ло по­ме­ши­вая рыб­ную по­хлеб­ку.
— Мам, ма­а­ам! — по­зва­ла Эйя.
— Что, ма­лыш­ка? — спро­си­ла ма­ма.
— А ког­да бу­дут кек­сы? — лю­бо­пыт­но спро­си­ла Эйя.
— Пос­ле рыб­ной по­хлеб­ки! — отве­ча­ла ма­ма спо­кой­но.

— А мож­но вмес­то нее? До ужа­са на­до­е­ла рыб­ная по­хлеб­ка! — при­со­еди­нил­ся Си­гурд.
— А кек­сы уже го­то­вы? Где они спря­та­ны? — спро­си­ла Эйя.
— Нет же, смот­ри, ма­ма еще не за­кон­чи­ла, — за­ме­тил Си­гурд, по­ка­зы­вая на крас­ные стеб­ли у под­окон­ни­ка. — Мам, а по­че­му ты не улы­ба­ешь­ся, как обыч­но? Что-то слу­чи­лось?

— Ни­че­го сы­нок, ни­че­го. Прос­то ус­та­ла… — ска­за­ла ма­ма, вы­ти­рая пот со лба. Са­ма не по­ни­мая по­че­му, она вдруг по­чувст­во­ва­ла, как на нее на­ва­ли­лась ужас­ная ус­та­лость. Она на­щу­па­ла ру­кой та­бу­рет­ку и се­ла на нее.
— Да­вай я по­мо­гу, — по­до­шел к ней Си­гурд. — У ог­ня жар­ко, иди к ок­ну, там воз­дух све­жее, те­бе ми­гом ста­нет лег­че.

— Спа­си­бо, сы­нок, — ска­за­ла ма­ма, лас­ко­во и неж­но по­тре­пав его по пле­чу.
— А я, чем я мо­гу по­мочь? — пры­гая на од­ной но­ге, спро­си­ла Эйя. — По­чис­тить стеб­ли ре­ве­ня?
— Что ты, ма­лыш­ка, у ме­ня и но­жи­ка для те­бя под­хо­дя­ще­го нет, — ска­за­ла ма­ма, рас­те­ряв­шись.

— За­то у Си­гур­да есть! — ска­за­ла Эйя, при­пом­нив, ка­кой хо­ро­ший пе­ро­чин­ный но­жик то­му по­да­рил отец в про­ш­лом го­ду.
— Дер­жи кар­ман ши­ре! Так я те­бе и дам свой но­жик для ка­ких-то стеб­лей! Сло­ма­ешь еще! Или за­ту­пишь! — ска­зал Си­гурд, рев­ност­но охра­няя по­да­рок от­ца.

— Нет, Эйя, ты еще ма­ла, что­бы по­мо­гать мне. Мо­жешь по­ре­зать­ся, но­жик-то ост­рый! — за­ме­ти­ла ма­ма. Эйя вздох­ну­ла.
— Тог­да… тог­да я прос­то те­бя по­жа­лею! — она под­ско­чи­ла к ма­те­ри, об­ня­ла ее и ти­хонь­ко ска­за­ла на са­мое ухо: «Бед­ная ты моя ма­моч­ка! Умо­ри­ли мы те­бя!!!»
Ма­ма рас­сме­я­лась ти­хонь­ко, тре­во­га на се­кун­ду по­ки­ну­ла ее.

На­ста­ло вре­мя обе­да, ма­ма раз­ли­ла в гли­ня­ные плош­ки рыб­ную по­хлеб­ку. Де­ти ста­ли во­ро­тить но­сы, а са­ма она не зна­ла, как же по­дать им хо­ро­ший при­мер, ап­пе­тит ее вдруг ку­да-то про­пал без сле­да.
Она дол­го смот­ре­ла на по­хлеб­ку, по­том вздох­ну­ла и при­ня­лась не­охот­но есть.

— Что-то я на­ел­ся, по­ка сто­ял у кот­ла и вды­хал этот… гм, аро­мат! — ска­зал Си­гурд, ко­вы­ря­ясь в хлеб­ной гор­буш­ке.
— Не при­ду­мы­вай, Си­гурд. Она при­ят­но пах­нет: здесь и ры­ба, ко­то­рую ты пой­мал вче­ра ве­че­ром, и ко­ренья, и не­мно­го ук­ро­па, и да­же па­ра го­ро­шин чер­но­го пер­ца, — ска­за­ла ма­ма, при­выч­ны­ми ин­то­на­ци­я­ми на­хва­ли­вая еду. — И не кро­ши хлеб! Ты же зна­ешь, что все, что раст­ра­че­но впус­тую — до­ста­ет­ся си­лам зла!
— Знаю, ма­ма, — вздох­нув ска­зал Си­гурд. — Мо­жет быть, тог­да луч­ше от­дать по­хлеб­ку по­ро­ся­там?
— А Тилль мне ска­зал, что их по­ро­ся­та то­же уже рыб­ную по­хлеб­ку не едят! — ска­за­ла Эйя, от­кла­ды­вая лож­ку в сто­ро­ну.

— Что же по­де­лать, де­ти? Поч­ти все муж­чи­ны в да­ле­ком пла­ва­нии, а три ста­рых охот­ни­ка уже с ног сби­лись, что­бы на­кор­мить де­рев­ню. Лес поч­ти пус­той, да и пос­ле зи­мы зве­рей уби­вать пло­хо, они ед­ва пе­ре­жи­ли хо­ло­да, у не­ко­то­рых зве­рей толь­ко-толь­ко по­яви­лись де­те­ны­ши. Как же их уби­вать? Да­же хищ­ни­ки го­ло­да­ют, не зна­ют, как спас­тись. Вот, на со­сед­нем ху­то­ре ку­ры про­па­дать ста­ли, до то­го ли­сы осме­ле­ли или от­ча­я­лись! По­тер­пи­те не­мно­го, еще не­сколь­ко горш­ков рас­кра­сим, нач­нут­ся пер­вые яго­ды, со­бе­рем их, ся­дем на лод­ку к ста­ри­ку Гус­тав­с­со­ну, он нас отве­зет на яр­мар­ку в го­ро­док, там на­ку­пим вся­ких вкус­нос­тей: аро­мат­ных пря­ни­ков, са­хар­ных го­лов, му­ки для ле­пе­шек, мо­жет быть, да­же шо­ко­ла­да. Мо­жет быть! — ска­за­ла она, меч­та­тель­но при­кры­вая гла­за.

— Шо­ко­ла­да! — вос­клик­ну­ла Эйя. — Ух и вкус­но­ти­ща!!! Ско­рей бы пер­вые яго­ды по­спе­ли…
— Все­му свое вре­мя, — ска­за­ла ма­ма. — Не на­до его то­ро­пить, кто зна­ет, для че­го оно тя­нет­ся так мед­лен­но? Мо­жет быть, ко­му-то оно сей­час нуж­но?

— Мо­жет быть, да­же на­ше­му па­пе, — за­ме­тил Си­гурд. — Вдруг во­круг не­го сей­час столь­ко все­го про­ис­хо­дит, что он ед­ва успе­ва­ет! А если мы бу­дем то­ро­пить вре­мя, он ведь мо­жет и не успеть!
— И за­чем ты толь­ко это ска­зал… — ска­за­ла ма­ма очень груст­ным го­ло­сом. Она вдруг по­чувст­во­ва­ла, как страх и тос­ка на­чи­на­ют все силь­нее сжи­мать ее серд­це.
— Не пе­ре­жи­вай, ма­ма, все бу­дет в по­ряд­ке! — ска­зал Си­гурд, ни кап­ли не со­мне­ва­ясь в сво­их сло­вах.

— Ко­неч­но, — отве­ча­ла она, все же вздох­нув. — Уже мно­го лет он воз­вра­ща­ет­ся в на­зна­чен­ный срок и в этот раз успе­ет до на­ча­ла зим­них бурь.

Про­шло не­сколь­ко не­дель, на­ча­лись пер­вые яго­ды, и все жи­те­ли де­рев­ни ста­ли со­би­рать­ся на яр­мар­ку, что­бы про­дать то, что они успе­ли сде­лать за зи­му и вес­ной: вя­за­ные ве­щи, ке­ра­ми­ку, вы­де­лан­ные ме­ха, укра­ше­ния и сла­дос­ти, све­жие яго­ды, мо­ло­дой сыр и мно­гое-мно­гое дру­гое, и ку­пить что-ни­будь нуж­ное по хо­зяйст­ву или прос­то при­ят­ное. Солн­це мед­лен­но опус­ка­лось бли­же и бли­же к мо­рю, как буд­то хо­те­ло ему что-то ска­зать, но все ни­как не ре­ша­лось, — про­дол­жал свой рас­сказ ста­рик. — Мяг­кий свет, как све­жий мед, ко­то­рый на­ли­ва­ют в чаш­ку, стру­ил­ся сквозь щер­ба­тое окон­ное стек­ло, и серд­ца лю­дей на­пол­ня­лись по­ко­ем и добро­той.

Си­гурд рас­кра­ши­вал гли­ня­ный гор­шок и, ког­да отвле­кал­ся, смот­рел, как за­кат­ное солн­це вол­шеб­но пре­о­бра­жа­ет все во­круг. За­уряд­ные ве­щи вдруг ста­но­ви­лись не­обык­но­вен­но кра­си­вы­ми.

Си­гурд за­лю­бо­вал­ся на ры­бац­кие лод­ки вда­ле­ке: они слег­ка по­ка­чи­ва­лись на лег­ких вол­нах, по­сту­ки­вая бор­та­ми друг о дру­га. Он сме­шал крас­ки и стал на­но­сить по оче­ре­ди крас­ную, жел­тую и оран­же­вую на гли­ня­ную по­верх­ность. Эйя тер­пе­ли­во и ак­ку­рат­но рас­кра­ши­ва­ла дет­ские свис­туль­ки.

Ма­ма до­ста­ла из пе­чи не­сколь­ко но­вых, обо­жжен­ных та­ре­лок: там гла­зурь за­пек­лась и ста­ла яр­кой-яр­кой и очень блес­тя­щей, ров­ной, без еди­ной щер­бин­ки, как лед на по­верх­нос­ти озе­ра. Гла­зурь блес­те­ла в лу­чах за­хо­дя­ще­го солн­ца.

— Мам, а по­че­му у те­бя се­год­ня все та­рел­ки тем­но-си­ние, как бес­по­кой­ное мо­ре? — спро­си­ла лю­бо­пыт­ная Эйя.
— И са­ма не знаю, — по­жа­ла пле­ча­ми ма­ма, — На­стро­е­ние та­кое…
— Все рав­но кра­си­вые! — за­ме­тил Си­гурд. — Я ду­маю, их быст­ро ку­пят!
— Я то­же так ду­маю, — ска­за­ла ма­ма, ед­ва за­ста­вив се­бя улыб­нуть­ся.
— Ин­те­рес­но, по­че­му по­лу­ча­ет­ся кра­си­во, и если ве­се­ло на ду­ше, и если груст­но? — спро­сил Си­гурд.

— Ду­маю, по­то­му что ког­да ты де­ла­ешь то, для че­го ты со­здан, то­бой управ­ля­ют си­лы добра. Толь­ко они спо­соб­ны со­здать кра­со­ту! А кра­со­та не мо­жет быть ве­се­лой или груст­ной: кра­со­та — это кра­со­та… — ска­за­ла ма­ма.

Си­гурд по­смот­рел на нее: ма­ма по­ка­за­лась ему сей­час не­обык­но­вен­ной, на­вер­ное, кра­си­вее да­же ка­кой-ни­будь ко­ро­ле­вы фей. Ее ста­рое, си­нее платье, вы­цвет­шее от вре­ме­ни, вдруг ста­ло как буд­то из бар­ха­та, как у тех бо­га­тых го­род­ских дам, ко­то­рых они иног­да ви­де­ли на яр­мар­ке. Ее гла­за, пусть и не­мно­го груст­ные, окру­жен­ные лег­кой сет­кой добрых мор­щи­нок, бы­ли та­ки­ми же про­нзи­тель­но го­лу­бы­ми, как боль­шие айс­бер­ги, ко­то­рые иног­да за­плы­ва­ли в их бух­ту. Льня­ные во­ло­сы, убран­ные в ко­сы, вдруг за­блес­те­ли, буд­то бы­ли сде­ла­ны из чис­то­го зо­ло­та.

— Это что же по­лу­ча­ет­ся, — спро­сил Си­гурд, — при­ро­да всег­да пол­на добра, если она так кра­си­ва? Да­же вы­жжен­ные рас­ка­лен­ной ла­вой рав­ни­ны, на ко­то­рых рань­ше пас­лись ов­цы? Да­же древ­ние лед­ни­ки, где в про­ш­лом го­ду по­гиб Маг­нус-охот­ник, по­гнав­ший­ся за по­ляр­ной ли­сой?

— Ты не дол­жен ду­мать о при­ро­де, как о доброй или злой сущ­нос­ти. Она не мо­жет быть жес­то­кой, да­же если вол­ны под­ни­мут­ся вы­ше тех хол­мов и всю де­рев­ню смо­ет в мо­ре. При­ро­да не мо­жет быть жес­то­кой, жес­то­ки­ми мо­гут быть толь­ко ра­зум­ные су­щест­ва, та­кие как лю­ди или трол­ли. Но ког­да ты ви­дишь ее кра­со­ту, то­бой управ­ля­ют си­лы добра. И ког­да ты де­ла­ешь что-то, как наш отец, что­бы ее сбе­речь, то­бой то­же управ­ля­ют си­лы добра. Ведь если отец не бу­дет ту­шить го­ря­щее мо­ре, по­гиб­нет мно­го мор­ских зве­рей и птиц, а если мо­рю бу­дет пло­хо, лю­ди то­же по­стра­да­ют!

Си­гурд вы­слу­шал ма­му, ста­ра­ясь хо­ро­шень­ко за­пом­нить, что она го­во­рит. Ему бы­ло не очень-то прос­то по­нять, что она име­ет в ви­ду. Как же не счи­тать древ­ние лед­ни­ки жес­то­ки­ми, если трое де­тей Маг­ну­са оста­лись го­ло­дать, а их отец боль­ше ни­ког­да не вер­нет­ся и боль­ше не пой­ма­ет ни од­ной ли­сы, да­же ни од­но­го зай­ца, что­бы про­дать их мех на яр­мар­ке в го­ро­де? Он не вы­дер­жал и спро­сил об этом ма­му.

— Ко­неч­но, мне жал­ко его де­ти­шек. Ты и сам пом­нишь, мы всей де­рев­ней по­мо­га­ли им, а по­том их за­бра­ла к се­бе те­туш­ка Аг­нес, с ни­ми те­перь уже все в по­ряд­ке. И Маг­ну­са жал­ко, он был добрым че­ло­ве­ком, но очень не­важ­ным охот­ни­ком: на зве­рей охо­тил­ся толь­ко из не­об­хо­ди­мос­ти, всег­да жа­лел их. За по­ляр­ной ли­сой по­шел толь­ко по­то­му, что со­всем от­ча­ял­ся, а ее мех очень цен­ный. Но это не лед­ни­ки жес­то­ки, и не ли­са.

Он отва­жил­ся на про­ти­во­сто­я­ние, на риск, он дол­жен был быть го­тов к то­му, что ис­ход мо­жет быть не в его поль­зу. Так всег­да про­ис­хо­дит. Если на­чи­на­ет­ся схват­ка, бу­дет по­бе­ди­тель и про­играв­ший. Ведь если бы он «вы­иг­рал», его де­ти бы­ли бы сы­ты до са­мой вес­ны, но по­ляр­ная ли­са по­пла­ти­лась бы за это жизнью. Кто зна­ет, мо­жет, ее в но­ре то­же жда­ли ма­лы­ши? И тог­да они бы то­же по­гиб­ли, им бы ни­кто не по­мог, в от­ли­чие от де­тей Маг­ну­са.

— Но это ведь толь­ко ли­ся­та, не трое де­тей! — уди­вил­ся Си­гурд.
— Мы все со­зда­ны рав­ны­ми. Прос­то очень мно­гие об этом за­бы­ва­ют, — ма­ма по­ка­ча­ла го­ло­вой.

Си­гурд сно­ва глу­бо­ко за­ду­мал­ся, на­чи­ная рас­кра­ши­вать но­вый гор­шок. Он ре­шил сде­лать яр­кий-яр­кий, как оду­ван­чи­ки или солн­це, что­бы он све­тил­ся на фо­не ма­ми­ных та­ре­лок, как фо­на­рик. Эйя как буд­то не слу­ша­ла их раз­го­во­ра, бол­та­ла нож­ка­ми, си­дя на слиш­ком вы­со­ком для нее сту­ле, и, пых­тя, ри­со­ва­ла на бе­лос­неж­ных ло­шад­ках яр­кие пят­на.

Солн­це уже поч­ти опус­ти­лось за кром­ку во­ды, ве­чер стал хо­лод­ным, Си­гурд по­ежил­ся. Ма­ма ста­ла со­би­рать остыв­шие пос­ле об­жи­га горш­ки, та­рел­ки и свис­туль­ки, что­бы от­нес­ти их в дом и упа­ко­вать для про­да­жи.

Си­гурд взял­ся по­мочь ей. Вне­зап­но по­дул про­ни­зы­ва­ю­щий се­вер­ный ве­тер, Си­гур­ду при­шлось за­крыть гла­за, что­бы в них не по­пал пе­сок. Вдруг он услы­шал, как ма­ма ах­ну­ла, и не успел он от­крыть гла­за, что­бы по­нять по­че­му, как по­слы­шал­ся гро­хот раз­бив­шей­ся гли­ня­ной по­су­ды. Си­гурд от­крыл гла­за: ма­ма в не­до­уме­нии смот­ре­ла на че­реп­ки под но­га­ми.

— Она сно­ва бы­ла здесь! — про­го­во­ри­ла ма­ма не­по­слуш­ны­ми, блед­ны­ми гу­ба­ми.
— Кто был, кто был, ма­ма? — бес­по­кой­но спра­ши­вал Си­гурд. Эйя при­нес­ла ве­ник. Си­гурд стал сме­тать раз­но­цвет­ные оскол­ки и сре­ди них за­ме­тил два ис­си­ня-чер­ных пе­ра.

Ма­ма Си­гур­да и Эйи за­бо­ле­ла. Про­шло две не­де­ли, и с каж­дым днем ей ста­но­ви­лось все ху­же. Си­лы по­ки­да­ли ее, она ста­но­ви­лась сла­бее и сла­бее. Си­гурд ви­дел, как ей тя­же­ло да­ва­лись обыч­ные де­ла, к ко­то­рым она дав­но при­вык­ла. Да­же Эйя по­ни­ма­ла, что что-то не так, но со­вер­шен­но не зна­ла, что же ей де­лать. Ру­мя­нец с ма­ми­ных щек ис­чез ку­да-то, ко­жа ста­ла блед­ной, чуть се­ро­ва­той, как по­след­ний снег, что вот-вот рас­та­ет.

Ма­ма чис­ти­ла ры­бу, и се­реб­рис­тая че­шуя от­ле­та­ла от но­жа, па­да­ла на зем­лю, при­ли­па­ла к ее ко­же. Ма­ма по­тро­ши­ла ры­бу, вы­ни­мая киш­ки и пла­ва­тель­ные пу­зы­ри, от­ру­ба­ла го­ло­вы, вы­ки­ды­ва­ла хво­с­ты. Ма­ма ме­ша­ла рыб­ную по­хлеб­ку, стоя у оча­га и без­звуч­но пов­то­ря­ла: «Огонь на ма­я­ке, огонь на ма­я­ке… нуж­но за­жечь огонь на ма­я­ке…». Ма­ма боль­ше не улы­ба­лась.

Ма­ма поч­ти по­сто­ян­но пла­ка­ла. Страх, пе­чаль и тре­во­га сжи­ма­ли ее серд­це так силь­но, что она ед­ва мог­ла ды­шать.

Од­наж­ды ночью, ког­да Си­гурд при­кла­ды­вал к ее го­ря­че­му лбу хо­лод­ные листья, она вдруг схва­ти­ла его ру­ку и, гля­дя ему пря­мо в гла­за, ска­за­ла: «Мне нуж­но ско­рее пой­ти на са­мый Край Зем­ли, что­бы за­жечь огонь на ма­я­ке, ина­че ко­рабль разо­бьет­ся о ска­лы, ко­рабль разо­бьет­ся — и все по­гиб­нут. Все-все-все по­гиб­нут в вол­нах хо­лод­но­го мо­ря. Кто не уто­нет, то­го со­жрут мор­ские чу­до­ви­ща, а ко­го не со­жрут чу­до­ви­ща, тот, пы­та­ясь вы­брать­ся на бе­рег, упа­дет с ост­рых скал об­рат­но в хо­лод­ное мо­ре. Слы­шишь, Си­гурд? Мне нуж­но ид­ти ту­да!».

Ма­ма по­пы­та­лась встать, но сил у нее со­всем не оста­лось, она ед­ва ше­лох­ну­лась в кро­ва­ти. И за­пла­ка­ла:

— Прос­ти ме­ня, Си­гурд, дет­ка, я не долж­на бы­ла те­бе го­во­рить, я на­пу­га­ла те­бя, я на­пу­га­ла те­бя, сы­нок… — сле­зы еще силь­нее по­ка­ти­лись из ее глаз.
— Не на­до пла­кать, ма­ма. Все бу­дет хо­ро­шо, ты толь­ко ско­рее по­прав­ляй­ся, — отве­чал Си­гурд, сжав ее ру­ку силь­нее. — Все бу­дет хо­ро­шо, ма­ма… — пов­то­рил он. В его го­ло­се бы­ло столь­ко си­лы и столь­ко уве­рен­нос­ти, что на ка­кое-то мгно­ве­ние ма­ме ста­ло лег­че.

— Си­гурд Пе­тер­с­сон, сын сво­е­го от­ца, — ма­ма по­смот­ре­ла на не­го с не­скры­ва­е­мой гор­достью. — Ког­да ты так го­во­ришь, я ве­рю каж­до­му тво­е­му сло­ву! — впер­вые за не­сколь­ко но­чей ма­ма креп­ко усну­ла и про­спа­ла до са­мо­го ут­ра.

Ед­ва рас­свет под­нял­ся из-за хол­ма, ма­ма про­сну­лась. Ей ста­ло лег­че. Си­гурд и Эйя об­ра­до­ва­лись. Ма­ма, ка­за­лось, за­бы­ла про тре­во­гу, ко­то­рая ее одо­ле­ва­ла по­след­нее вре­мя. Она ста­ла спо­кой­но упа­ко­вы­вать та­рел­ки и горш­ки, что­бы отвез­ти их на про­да­жу.

Ед­ва рас­свет под­нял­ся из-за хол­ма, ма­ма про­сну­лась. Ей ста­ло лег­че. Си­гурд и Эйя об­ра­до­ва­лись. Ма­ма, ка­за­лось, за­бы­ла про тре­во­гу, ко­то­рая ее одо­ле­ва­ла по­след­нее вре­мя. Она ста­ла спо­кой­но упа­ко­вы­вать та­рел­ки и горш­ки, что­бы отвез­ти их на про­да­жу.